ААР в эпистолярном жанре по мотивам одного года игры за Англию в Napoleon: Total War. Численность сражающихся, по старой традиции, увеличиваю в десять раз, кампания была отыграна на сложности вх\вх.
2 февраля, 1805 год,
Англия, Портсмут.
Дорогой Генри! Благодарю тебя за письмо от двадцать четвертого декабря, спасибо за поздравления с Рождеством. Я надеюсь, мое ответное письмо и поздравления дошли к тебе вовремя. Спасибо за твой великолепный рисунок; сколько времени я советую тебе оставить службу и податься в вольные художники, сняв где-нибудь в лондонской глуши уютную мастерскую. Вид Геркулесовых столпов потряс меня до глубины души, и не улыбайся – твой карандаш отлично передает величие момента. Настолько понравился мне этот рисунок, что целый день мы обсуждали его всем полком: здесь, в Портсмуте, и других занятий-то нет.
Помнишь, я писал тебе, что нас собираются куда-то перебрасывать. Слухи подтвердились, мой друг, готовится нечто грандиозное. Из Бискайского залива в Англию вернулся Нельсон, герой Абукира. В Лондоне его встречали с помпезным триумфом – тогда мне повезло быть в столице со срочным поручением моего командира, - я слышал, что его принимал сам Король, да сохранит его Господь.
Если бы не приготовления и спешка, наша армейская жизнь оставалась бы такой же скучной и никчемной. Два дня назад мне пришлось драться на дуэли с одним пьяным поручиком, который безобразно издевался над старым капралом. Я продырявил ему руку, в надежде, что они никогда больше ее ни на кого не поднимет. Просто поражаешься, до чего много мерзавцев ходит на этой земле, а особенно – в нашей славной армии Его Величества. Не удивительно, что лягушатники так много носились со своей республикой, но к чему они пришли? Власть опять перешла в одни руки, короткие лапы это загребущего Корсиканца.
Расскажи, Генри, что интересного у тебя. Мы знакомы с тобой еще с детства, уж я-то знаю, ты скучать никогда не будешь. Твой рассказ о том, как ты вместе с товарищем пробрался в солнечную Севилью, замаскировавшись под арабов, долго грел меня под серым небом нашего родного Альбиона.
Вынужден закончить, меня вызывает командир. Он у нас суровый, поэтому прости за такое короткое послание – надежды его закончить у меня мало, сегодня вечером нужно отдать его в общую почту. Обязательно расскажи мне про солнечный юг и про испанок, Уильям Хоуплесс говорит, что они самые горячие женщины на свете. Я ему не верю, он просто не видел Мэри.
P. S. Вместе с письмом посылаю тебе рисунок нашего младшего лейтенанта, по моей просьбе он запечатлел HMS Victory, где держит флаг сам Горацио Нельсон.
Твой добрый друг, Джон Максвелл.
19 марта,
1805 год,
Бельгия, Антверпен.
Дорогой Генри! Наконец-то у меня появилась свободная минута для написания письма тебе, мой милый друг. Мне стоит извиниться за столь долгую задержку, но, внимательно выслушав мой последующий рассказ, все мои извинения покажутся тусклой свечкой на фоне огромного пламени войны, поглотившего меня.
Итак, Генри, расстался я с тобой в Портсмуте, на следующий же день началась наша погрузка на транспортные корабли, которые были отданы под общее руководство Нельсона. Никто не знал, куда нас посылают, все штабы и офицерские клубы были полны версий и догадок относительно того удара, который собиралась нанести Великобритания империи Корсиканца в Европе. В числе прочих называлась и Испания (всей душой я надеялся, что окажется правдой, и что вскоре мы сможем увидеться), и Нормандия (представляю картину, Наполеон воюет в Баварии, а британские войска маршируют к Парижу), и даже далекая Дания (кому сдались эти северные фьорды, мне совершенно непонятно). Но 8 февраля эскадра Нельсона и транспорты с семнадцатью тысячами солдат под общим командованием генерал-майора Артур Уэлсли вышли в море, уповая на Господа Бога и провидение, что хранит Великобританию до сих пор.
Многие из наших переносили тяготы морского путешествия с истинно альбионской выдержкой, однако же не проходило и суток без того, чтобы кто-то не перевесился за борт с ужасными рвотными позывами. Каюсь, пару раз такая беда застала и твоего верного слугу, но после совета боцмана, которым я с тобой не поделюсь (памятуя о тайне Уилкокса, которую ты не желаешь открыть мне до сих пор), дела мои пошли куда лучше. Старина Ла-Манш встретил нас относительно спокойно, сильной качки, которую мне пришлось пережить в тысяча восемьсот втором, здесь и подавно не было. Целыми днями наш офицерский кружок сидел в кают-компании капитана корабля, который оказался молодым и очень общительным парнем. К концу плавания мы почти что сдружились, и вместе с Уильямом втроем уничтожили все запасы вина на корабле. Конечно, до наших с тобой гуляний это не дотягивает, но время провели знатно.
Двадцать первого февраля мы наконец-то увидели землю и услышали отдаленную канонаду. Уже после выгрузки мы узнали, что бравый Нельсон рано утром атаковал форт Роттердама и обеспечил транспортам свободный подход к пристаням города. Увы, мой друг, это была не Испания, а болотные и сырые Нидерланды. Генри, здесь столько воды и грязи, сколько я не видел за всю свою жизнь! И солнце тут другое, какое-то серое и невзрачное... В общем, от Нидерланд у меня практически не осталось приятных впечатлений, кроме, разве что, знакомства с милой фройляйн, у которой я квартировал в Роттердаме. Но в подробности вдаваться не буду, твоих любовных похождений мне никогда не побить, признаю. Твоя история о серенадах, рассказанная в прошлом письме, просто не знает себе равных.
Двадцать шестого февраля мы выступили из города одной походной колонной в направлении Амстердама. Наш третий кавалерийский послали в Авангард, поэтому скучать моему эскадрону не пришлось: в этой чертовой Голландии полно разных деревень и поселков, и в каждом могут оказаться батальон-другой солдат! Как говорили в лагере, уже после высадки нашего корпуса вся голландская армия сосредоточилось у пригорода Амстердама, поэтому никакого сопротивления мы так и не встретили. Двадцать восьмого мы вошли в Гаагу, а первого марта мы были уже в Лейдене. В это время в Роттердам пришла новость о том, что голландский флот под командованием Яна Хендрикса Ван Кингсберна заметили невдалеке от берегов Уэльса, шедшим в направлении Севера, и эскадра Нельсона в спешном порядке снялась с якоря, выйдя в Северное море. Теперь, Генри, мы остались одни, без транспортов, которые вернулись обратно в Портсмут, без значительной помощи с моря от Нельсона, и почти без ярких надежд на успешную кампанию.
Душой предстоящего дела стал наш главнокомандующий, которому еще не минуло тридцати шести лет, однако он уже успел понюхать пороху в Индии. Во время марша мой полковник много что рассказал о подавлении маратхов и кровавом штурме Серингапатама (название города я трижды спрашивал у полковника, боюсь, ты даже и не выговоришь его с первого раза). Генерал-майор постоянно объезжал войска с малой свитой, и присутствие его всегда отмечалось особым душевным подъемом. Солдаты наши всегда были сыты и прекрасно обуты и одеты, и это не проходило впустую, мой друг. Великий полководец всегда познается с заботы о солдатах.
Второго марта наш полк достиг Кейбела, и вечером наши разъезды принесли новость о том, что в Харлеммермере стоят голландцы. Все жутко переполошились и начали волноваться, как маленькие, но я их понимаю – сам когда-то тоже был в своем первом походе (да-да, я знаю, что ты можешь мне напомнить, когда точно это было и где, и каким бледным было мое лицо перед атакой, но не стоит, чересчур хорошая память тебя погубит). Еще на рассвете третьего марта Уэлсли приказал занять двум нашим батареям холм перед поселком, а две остальные расположились прямо в долине, намереваясь простреливать все ее пространство напрямую. Всю кавалерию Уэлсли выдвинул на левый фланг, пехота выстроилась в центре, прикрывая батареи, и на правом фланге, в предместьях Харлеммермера. Ночью по лагерю ходили слухи, что голландцы по численности превышают нас чуть ли не вдвое, и пушек у них едва ли не пятьдесят. Но все это были домыслы, не заслуживающие ни капли твоего и моего внимания: вечер перед битвой я был среди своего эскадрона и проверял солдат. Я все в капитанах, мой друг, поэтому под моим началом сто шесть юнцов, набранных в Эссексе, и только четырнадцать ветеранов первой голландской экспедиции. Тень ее, к слову говоря, маячит над всем нашим корпусом: ежечасно все бояться услышать о появлении французов в нашем тылу, или бельгийцев, или кого-либо еще.
Утром мы выступили на поле боя. В центре позади нашей позиции была удобная роща, скрывающая наш лагерь, войска были приятно взволнованны. Ах, Генри, помнишь ли ты еще в своем южном Гибралтаре это сладкое чувство близкой битвы, и страшное, и радостное одновременно?
По мне, так лучше б ты его и не вспоминал.
Представь, Генри: утро, изрезанная холмами долина, рощи, и громадная тень города вдалеке, как призрак, пришедший к тебе в жутком ночном кошмаре. Вот уж где было бы раздолье твоей талантливой кисти! Все это в момент испортились двумя залпами наших пушек, которые встретили выстраивающиеся голландские полки. Наша артиллерия на пределе сил шла к холмам в центре, но по всему было ясно, что она не успеет, и голландцы займут холмы первыми. К нам подскакал адъютант Уэлсли и приказал совершить маневр во фланг голландцам, и строжайше запретил нам вступать в бой. Можешь ли ты представить, как искривилось лицо моего полковника, когда он услышал последние слова?
В общем, к семи утра мы крупной рысью обогнули холмы, и вышли во фланг голландцам. Их было здесь до четырех полков, и все они замерли, едва показались наши эскадроны в их тылу. Естественно, полковник не сдержался и дал сигнал к атаке, так что два полка голландцев не успели сделать ни единого выстрела. Поздравь нас, Генри, первая атака моего эскадрона прошла по всем правилам, потери были минимальными, однако даже сейчас они лежат на мне каким-то невысказанным грузом, эти первые трое убитых рядовых.
Мы уже начали преследовать побежавших голландцев, как на холме появились наши пушки и незамедлительно ударили картечью по оставшимся полкам. Правый фланг голландцев был разбит в пух и прах, но к десяти часам утра на наш центр, куда подошли два пехотных полка, выступили главные силы голландцев. Гул канонады и трескотня мушкетов были настолько сильны, что мы развернули коней (и наш полковник – одним из первых), и галопом ринулись к центру, атакуя голландцев с тыла.
Не буду тебе описывать в подробностях, что это была за рубка, и сколько еще наших полегло. Во Втором и Четвертом пехотных осталось меньше одной трети солдат, полк горцев, который вел сражение в городе (к полудню Уэлсли отдал приказ о наступлении на всех участках), потерял больше половины состава, полк легкой пехоты дрогнул и вообще собирался бежать с поле боя, если бы его не остановил сам генерал.
Миф о пятидесяти пушках оказался не более чем мифом, мой эскадрон обнаружил всего лишь пять и то где-то на окраине города. Конечно, сначала нам пришлось уговорить их прислугу в том, что отныне они принадлежат британской короне. Во второй половине дня Харлеммермер был окончательно занят нашими войсками, и битва под Антверпеном оказалась вписана в историю как славная победа британского оружия, с чем тебя, мой друг, я искренне поздравляю.
После боя силы голландцев оценили в двадцать две-двадцать четыре тысячи человек, наших полегло более пяти тысяч, и все из-за массивной атаки голландцев в центр, и наших потерь в кавалерии. Теперь я командую всего лишь семьюдесятью кавалеристами, в других эскадронах дела еще хуже. Но видел бы ты, Генри, до чего небывалое воодушевление поселилось в наших войсках! На следующий день Артур Уэлсли вступил в Амстердам, как освободитель, Батавская республика была упразднена, и провозглашены независимые Нидерланды. К нашему корпусу примкнул полк голландских ополченцев, на которых мы сначала смотрели отчужденно – не ясно было, эти ли парни дрались с нами на полях Харлеммермера.
Пятого марта мы выступили в Бельгию, вдоволь груженные провиантом и запасами. Идти пришлось по половодью, мерзким дорогам и полям, залитым водой. Я уже говорил тебе, что нигде не видел столько воды и грязи, как здесь? Бельгия не показалась мне лучше Нидерланд, наоборот, еще хуже – здесь много католиков, однако все они смирные, но жутко гордые. Чем им гордиться своих полей и низких домов, непонятно. Четырнадцатого мы достигли Брюсселя, и тамошнее ополчение сдалось нам без боя. Уэлсли незамедлительно провозгласил Бельгию независимым государством под протекторатом Англии: не знаю, как на это отреагируют в Букингемском дворце, ведь наверняка кто-нибудь из наших политиканов давно хотел прибрать к рукам богатую Фландрию.
Теперь пишу я тебе из Антверпена, мы опять ждем эскадру Нельсона и транспорты, войска в полном недоумении: на кого мы оставляем только что освобожденные территории? Сам Уэлсли два дня после получения приказа о посадке на корабли ходил хмурый; я, по нужде бывший в штабе, столкнулся с ним в коридоре и выслушал целую тираду о бесцельно слоняющихся командирах, «безответственных и расхлябанных». Как я мог объяснить ему, что всю ночь мне не давал спать очередная хозяйка квартиры, у которой я квартирую? Генри, ты срочно должен приехать в Европу, столько женщин мы оставляем здесь без мужей!
Обещай прислать новые рисунки и рассказы, с меня этого письма хватит на три месяца вперед, поэтому даже слышать от тебя не желаю, что я пишу мало и сухо. Я давно говорил, что это тебе, а не мне, стоит бросить кисть и взяться за перо, став приверженцем Талии.
На этом я с тобой прощаюсь, мой дорогой Генри, будь здоров и не подставляй голову особенно жарким лучам южного солнца, а если потребуется эту же голову остудить – жду тебя с распростертыми объятиями у нас на севере.
Твой добрый друг, Джон Максвелл.
27 мая,
1805 год,
Германия, Ганновер.
Дорогой Генри! В кои-то веки у меня появилась свободная минута для того, чтобы написать тебе. Знаешь, Генри, по твоим рассказам, коррида – просто увлекательнейшее действие, хотя я считаю это странным варварским развлечением, и твое возбуждение и желание участвовать в нем я списываю на невозможную скуку, которая, вероятно, царит у вас в гарнизоне, и которую ты так старательно пытаешься от меня спрятать. Все равно: я чертовски рад твоим историям, а мои благодарности за рисунок с быками не знает границ. Без шуток, мой друг, ты не пытался устроить выставку или хотя бы показать работы кому-либо из художников? Я уже устал в каждом письма твердить, насколько ты талантлив и полон сил, во мне роятся опасения, что ты возгордишься и перестанешь писать мне, полностью уйдя в искусство.
Ты просил подробнейше отписывать все, чем я занят в кампании, но, Генри, я уверен, все эти нюансы ты знаешь и без того – патрули, дозоры, поиски провианта, ожидание жалованья, сплетни, армейские анекдоты, которым уже двести лет в обед... Но я тебя понимаю, ведь там, на юге, среди женщин и быков, ты невообразимо скучаешь по всему этому, так что: слушай и внимай лучшему из рассказов для твоего сердца, рассказу о войне.
В конце марта, в двадцатых числах оного, Нельсон бросил якорь в Антверпене, и началась погрузка наших потрепанных войск на корабли. Вместе с транспортами из Портсмута прибыло некоторое подкрепление, так что нас стало чуть более шестнадцати тысяч, и снова никто не знал, куда нас перебрасывают на этот раз. Наше правительство, видно, было уверено, что Наполеон слишком озабочен Австрией и Россией, поэтому Бельгию и Нидерланды мы оставляли один на один с грозным французским монстром, с жалким ополчением против закаленных республиканских (а ныне и императорских) вояк. Признаюсь честно, мой друг, воодушевление после Харлеммермера в войсках пропало, один Уэлсли казался живым светочем и дивным двигателем любого действия в войсках. С Нельсоном они подружились, и даже старая интрижка нашего Адмирала с женой младшего брата нашего Генерала оказалась забыта.
Ты сочтешь это везением, я – знаком свыше, но эскадрон мой попал ровно на тот транспорт, с которым мы прибыли в Роттердам. Ясное дело, практически все наше плавание я провел в довольно веселой и шумной кампании, где мне не пришлось скучать и рефлектировать так, как занят этим ты в своем Гибралтаре (коррида не в счет, ты был только зрителем). Капитанские запасы вина с прошлого раза изрядно пополнились, что мы сочли ошибкой, и к середине апреля они вернулись к тому состоянию, в котором прибывали после высадки в Роттердаме – то есть нулевому. Здесь ты снова сочтешь меня везунчиком, потому что ровно семнадцатого апреля мы произвели высадку в Куксхафене (небольшой порт на севере Германии), после чего и Нельсон, и милый капитан транспорта с нами распрощались и пожелали боевых успехов и малых потерь. Честно, все это нам должно было жутко понадобиться.
С этого времени, Генри, мне пришлось расстаться со своим праздным образом жизни и вернуться к обязанностям командира эскадрона Третьего легкоконного полка Его Величества. На следующий же день мы выступили в Бремен, двадцать третьего были там, и через день, не замедляя темпа, отправились в сторону Ганновера, где расположился крупный французский гарнизон. По данным местных их было не более десяти тысяч; прибавь к этому слабое ополчение из тех немцев, которые жадны до денег. Забегая вперед, скажу – к нам немцы будут идти так же охотно, и за те же деньги.
Твой верный слуга был на самом острие марша – в авангарде, занятый разъездами и разведкой. Кони наши практически не отдыхали – сейчас мне кажется, что мы обошли все северогерманские холмы и долины в поисках завалявшегося пикета французов, но все было тщетно – сами лягушатники наверняка и не подозревали о нашем появлении здесь.
Вечером второго марта наш полк занял Ведемарк, Ганновер был всего в десяти милях от нас. Французы уже были в поле у Лангенхагена (ну и имена у этих немецких городов, врагу не пожелаешь), и ждали нас во всеоружии. В штабе оценили их численность приблизительно в двенадцать тысяч, поэтому никто не сомневался в успехе предстоящего дела. Командующим французов был некто Жан-Батист Бернадотт, один из маршалов Наполеона, который даже сумел завоевать популярность у местного населения путем проведения социальных и налоговых реформ. Увы, ему довелось стать нашим противником, поэтому все выводы о его личности как человека я оставляю будущим историкам, которых ждет разочарование, если им доведется читать эти письма.
Ганноверское сражение продлилось всего четыре часа, с восьми утра до полудня; самым интересным и опасным (к сожалению, для нас) моментом был прорыв французской кавалерии по узким улочкам Лангенхагена во фланг наших позиций. Второму легкоконному пришлось долго преследовать два эскадрона конных шассеров, а наш Третий участвовал в погоне за разгромленным врагом. Сражение вышло кровавым – для французов, у которых отсутствовала какая-либо артиллерия, - из двенадцати тысяч спаслось не более одной, остальные были убиты или ранены. Наши потери насчитывали чуть менее тысячи человек, из которых триста было убито. Пленив самого Бернадотта и заняв Ганновер, чьи владения по праву принадлежат Британской короне (ведь ты помнишь, Генри, что наш король, да хранит его Господь, является курфюрстом Брауншвейгским), Артур Уэлсли объявил заслуженный триумф в войсках. На отдых нам дали ровно три дня, и, даю честное слово, мой дорогой друг, британцы показали этим вялым немцам, как надо гулять, если вокруг свищут пули, а конец уже заранее объявлен.
Кстати, Генри, я совершенно забыл рассказать тебе новость, которую ты, вероятно, уже знаешь: в марте же наши австрийские союзники уничтожили Цизальпинскую республику и Швейцарские кантоны! В то время, пока мы лишали Наполеона союзников во Фландрии, Австрия делала это же на южном направлении.
Молись за нас, дорогой друг, ибо мы воюем с гидрой, у которой вместо одной головы вырастают две. Да, и это несмотря на все наши победы. Неделю назад к нам пришло извещение, что Гессен объявил войну Великобританию в надежде разбить британские экспедиционные войска в Ганновере. Как говорит Хоуплесс (он теперь у нас часто бывает в штабе), силы Гессена оценивают в пятьдесят-шестьдесят тысяч. Я же говорил тебе, немцы любят воевать за деньги, два их полка мы набрали и в самом Ганновере. Новостью все были обескуражены, главнокомандующий на два дня заперся с картой в своей комнате. Самое ужасное, что силы их сосредоточены рядом со столицей, и все они готовы выступить в поход прямо сегодня. Наш Третий легкоконный заменит в авангарде Первый послезавтра, я снова буду заниматься разъездами и пикетами, так что возможность писать тебе снова пропадет.
Сам я не унываю – было бы с чего, - надеюсь и подбадриваю своих солдат, как могу. Примером для всех нас, конечно же, служит наш Glorious, как за глаза прозвали его офицеры – генерал-лейтенант (назначен приказом Его Величества от второго июня) Артур Уэлсли. Вот где поистине неунывающая натура. За полмесяца мы полностью укрепили Ганновер со всех сторон и приготовились к длительной осаде, хотя сам командующий лелеет надежды на наступление и ни от кого этого не скрывает. Поистине, это безрассудство передается всем нам.
P. S. Вместе с письмом отправляю французский триколор, снятый мною с груди одного немца. Пусть это будет презентом тебе на твои прошедшие именины, о которых я, как всегда, почти забыл.
Твой добрый друг, Джон Максвелл.
20 сентября,
1805 год,
Германия, Кассель.
Да, Генри, мы здесь! Мы справились! Пишу без приветствий и прочих нежностей, которые, надеюсь, через сто лет совершенно исчезнут – время они отнимают хуже французов. Мы в Касселе, дорогой друг, мы захватили его! Обязательно отпразднуй эту новость со своими товарищами, то, что было здесь у нас, заслуживает особого внимания, триумфа, и почет! Виват Британии! Виват Королю!
Да, Генри, таких поворотов судьбы я не видел с той поры, как мы с тобой вдвоем смогли выбраться с того французского корабля. Вспоминаешь, так? Что, кажется, страшнее того уже и быть не может? Так позволь рассказать, что происходило здесь, в Германии, в последний месяц лета тысяча восемьсот пятого года.
В прошлом я описал тебе ситуацию, в которую попали мы после взятия Ганновера. Два месяца мы укрепляли свои позиции, приводили в порядок крепость, и собирали рекрутов в ганноверские полки (теперь их у нас целых два, и два нидерландских). Весь июнь я проездил в туманных германских полях и лесах, в июле нас сменил Второй легкоконный. Мы вернулись в город, где под началом неутомимого Уэлсли кипела жизнь – да еще какая, Генри! Поверь, тогда, в Ганновере, нам уже был сам черт не страшен! Странное дело – стоит человеку заняться стоящей работой, как все дурные мысли немедленно пропадают из его головы! Мысли о превосходстве противника, и даже возможном появлении французов совершенно перестали управлять нами! Хоуплесс, эдакий проныра, даже наведался с визитом в Берлин, в составе особой делегации, посланной Уэлсли ко двору прусского короля. Нам не помешали бы любые подкрепления – но чертовы немцы явно не рады были усилению британской короны у себя под боком, так что Уильям вернулся из Берлина с тремя бочками эля и скудными новостями... Конечно же, в итоге первое пересилило второе.
Я не аналитик, Генри, и не штабист, поэтому прикидывать исход боя между нашим экспедиционным корпусом и гессенской армией не буду, неблагодарное это дело. Лучше расскажу тебе то, как пятидесятитысячная армия оказалась ничем, а славные королевские полки вошли в столицу Гессена!
В августе на наш корпус внезапно обрушилось еще одна весть: на юге Гессена объявился сам Бонапарт. По слухам, непроверенным и раздутым, его армия остановилась у рудников Фульды, в суточном переходе от Касселя. За неделю до того Франция объявила войну Гессену – на радость нам, разумеется, - и за дело взялся сам Корсиканец. О, Генри, непонятно, почему нельзя было оставить нас на съедение гессенцам, а самому покорять Вену – что на уме у этого выскочки, один черт знает. Поэтому Уэлсли приказал удвоить караулы и пикеты, и выслать поисковые партии на территорию Гессена – следить за Наполеоном и немецкой армией.
Дальше – больше. Шахматная партия выстраивалась здесь не хуже тех, что ты разыгрывал с Уилкоксом, и которым ты так безуспешно меня учил. На протяжении всего июля гессенский штаб окутал траур; Карл Децельхоф, Отто Штайман, Энгельберт Вернер умерли один за другим, самыми неожиданными смертями, представь! За месяц погибло три генерал-фельдмаршала. Это было неслыханно, хотя мы, офицеры Третьего легкоконного, негласно одобряли подобные действия, ибо знали, что значит остаться без командира в нужный момент. Ходили слухи, что все это дело рук одного-единственного умельца, по ночам тайно посещающего штаб-квартиру Уэлсли, потом появились версии о том, что это происки французов, и в самом конце приплели даже пруссаков, – ну чистая Одиссея, мой дорогой друг, в которой один клубок влечет за собой другой, и так до тех пор, пока ты рухнешь под горой свалившейся на тебя шерсти.
И пока умирали гессенские генералы, их армия дважды предпринимала атаки на позиции Наполеона у Фульды. Двухдневное сражение 16-17 августа осталось за Наполеоном, остатки разбитой армии отступили в Кассель. Однако стоило только этой новости долететь до Уэлсли, как он немедленно затрубил сбор! Экспедиционный Британский корпус в Германии в срочном порядке выступал в сторону Касселя. Когда сейчас задумываюсь о прошедшем, до сих пор не могу поверить, насколько приятно нам улыбнулась судьба. Такое выпадает раз в жизни, Генри: армия Гессена теперь насчитывала менее двадцати тысяч, у нас их было все двадцать три, а Наполеон был истощен и, опять же, по слухам, собирался отступать в Штутгарт.
После обеда двадцать шестого августа мой разъезд, выйдя из очередной рощи, наткнулся на широкое поле и строящихся гессенцев. Генри, у них даже не было кавалерии! Когда вспоминаю это дело, до сих пор мурашки по коже. Наша артиллерия расстреливала их на подходе картечью, а немецкое ополчение продолжало идти вперед! Осторожный Уэлсли не пустил немецкие полки в самую гущу, оставил их для прикрытия тыла, а твой верный слуга в основном костяке кавалерии бессовестно объезжал гессенские тылы, и наш выигрыш был только делом времени! К вечеру армия Гессена в восемнадцать тысяч солдат перестала существовать как таковая, а наши потери заключались в 180 убитых и около сорока раненых.
Угадай, что устроил Уэлсли в самом Гессене? Конечно, провозгласил независимое княжество! Под блистательным покровительством Великобритании, что разумеется. Но этим немцам я доверяю слабо – стоит увидеть, с какими лицами они торгуются с нами или принимают нас на постой. Мое старое воинское чутье говорит, что в этом городе наберется еще не одна тысяча для противостояния английским полкам.
Парни мои стали совсем молодцами, Генри. Каждый теперь отрастил усы и вполне может сойти за годовалого участника походов. Помнишь нашего с тобой полковника? Его слова насчет усов я передал им еще в августе, результат, что говорится, на лицо. Иногда такая тоска берет при взгляде на них. Ладно, мы с тобой, почему они, молодые идут сюда? Эскадрон мой насчитывает восемьдесят человек, и я стараюсь запомнить практически каждого, кто его покидает так или иначе. А мы еще с тобой не понимали, почему командиры всегда злые, суровые, и строгие... Но вернусь к нашему походу, а то ты начнешь думать, что твой старый товарищ сдает позиции.
В середине сентября мы заняли Франкфурт. Тогда же нас посетила радостная весть о победе Нельсона у Бристоля – слышал ли об этом ты, о далекий Генри? – и мы всем полком праздновали ее на Майне, этой умиротворенной среднеевропейской речке. При должной погоде она малоотличима от Темзы, как и весь здешний климат, и если бы не леса и холмы, мы бы воистину чувствовали себя как дома.
Прости, Генри, срочный сбор. Что случилось – не знаю, отправлю этот вариант, все остальное допишу в следующем письме. Обязательно присылай мне рисунки, старый черт, не думай отделаться простым чтением моих докладов! Даже это письмо было уже под вопросом, что говорить о следующих?
Как всегда, твой добрый друг, Джон Максвелл.
30 ноября,
1805 год,
Германия, Кассель.
Почтенный сэр, Генри Артур Моррис. По долгу службы и отеческому чувству выпала мне доля сообщить Вам о смерти замечательнейшего из людей, храбрейшего из военных: нашего общего близкого друга, капитана Третьего Легкоконного полка, Джона Рональда Максвелла. Писать об этом столь же трудно, как и вспоминать те ужасные минуты, что пережила наша кампания в начале ноября. Извольте же, сэр, выслушать мою историю, сковав свое сердце и разум суровой волей, ибо представляю я, как эта новость поразит Вас, и уже мучаюсь от бессилья чем-либо Вам помочь.
В конце октября месяца наш корпус выступил окружным путем в Штутгарт, но попал в засаду, устроенную двумя французскими дивизиями. Эскадрон Джона первым заметил два разъезда конных шассеров, я приказал всему полку перейти в атаку, и тех, кто не желал сдаваться, мы истребили, а остальных взяли в плен. Еще до обеда главнокомандующий, сэр Артур Уэлсли, знал о значительных силах французов в десяти милях от нас. Железной рукой он предотвратил панику, развернул пушки, послав их на холмы вдалеке, и начал выстраивать полки для встречи французов.
Самыми страшными были их кавалерийские атаки. Едва успев выстроиться в каре, наша доблестная пехота держалась до последнего, наши пушки стреляли по все подходящему противнику, а мы, кавалеристы Его Величества, нападали на них с фланга, мешали продвижению и окружали невдалеке от нашей линии обороны. Одновременно на наши позиции нападало более десяти тысяч кавалеристов! Одна из французских дивизий была полностью конной – что за кровавое дело тогда вышло, передать невозможно. После контратаки на французскую кавалерию наши эскадроны поредели почти на одну треть, в некоторых пехотных полках недосчитались ровно половины, а на окраине поля уже выстраивались французские фузилеры...
Уэлсли послал нас в обход, приказав атаковать две батареи французов, которые угрожали порядкам нашей пехоты. Джон вел свой эскадрон одним из первых, какая-то неудержимая сила толкала его вперед, вокруг свистела картечь, но ничто не могло его взять... Много говорил я ему, почтенный сэр, что в бою командиру надлежит быть осторожнее и расчетливее – но разве слушал он меня? На позициях артиллерии мы столкнулись со свежими полками шассеров, и незамедлительно пустили коней в галоп, пока враг не пришел в себя от нашего внезапного появления. Жестокая конная рубка началась прямо в двадцати футах от французских пушек, я приказал нескольким эскадронам зарубить их прислугу, пока остальные наши силы сдерживали шассеров. Джон сражался в первых рядах, и много врагов пало от его руки, еще больше – от руки его бравых драгунов.
По словам тех, кто был рядом с ним в эту печальную минуту, его выбила из седла шальная пуля, пущенная неизвестным стрелком. Странная улыбка посетила его лицо в последний момент жизни этого храброго человека, но, увы, он так и не смог ничего нам сказать. Его дела в этом мире говорили куда больше, чем все слова, что могут найти поэты, писатели и тщедушные историки. Потеря такого храброго командира, такого отчаянного товарища надолго заставила склонить наши головы, надолго поселила печаль в наших сердцах.
Но крепитесь, почтенный сэр, ибо эта война, а на войне рискует умереть каждый. В эскадроне Джона осталось меньше двадцати человек, мне пришлось соединить их с эскадроном Уильяма Хоуплесса, его близкого боевого товарища... Наш корпус потерял в тот день больше семи тысяч человек, однако обе французские дивизии оказались разбиты в пух и прах. Но какой ценой...
Письмо, подобное этому, я отправляю в Англию, его родителям. Уильям говорил мне, что иногда Джон упоминал некую Мэри, но ни в его предсмертных бумагах, ни в его записках я не смог найти ни малейшего упоминания о подобной девушке. Я прошу Вас, почтенный сэр, сообщить мне, если Вы хоть что-либо знаете об этой девушке и о том, стоит ли сообщать ей настолько печальное известие.
P. S. Надеюсь, другая новость Вам сможет хоть немного утешить: второго ноября у рудников Фульды, невдалеке от места, где Наполеон разгромил гессенскую армию, мы уничтожили двадцати пятитысячный корпус французов, напав на него из засады по пути его марша в Кассель. Более двадцати трех тысяч наших врагов было убито или ранено, и взято в плен. Теперь корпус наш встал на зимовку в самом Касселе, дожидаясь прибытия новой армии сэр Джона Мура, уже плывущего с эскадрой Нельсона в Роттердам.
P. P. S. По его завещанию, вместе с письмом посылаю Вам голубой батистовый платок, этикету от вина Шато д’Икем одна тысяча семьсот восемьдесят первого года, и медную бляху ученика кадетского корпуса. Весь остальной его скудный скарб я отсылаю в Англию, к нему домой.
С невыразимой скорбью и уважением, командир Третьего легкоконного полка,
Абраам Джонатан Эксли.
